Мой темнокожий брат: История Ильиных, русско-аборигенской семьи
Моему сыну, Ральфи Кабо, и юным Ильиным — австралийцам
Предисловие
Все, что на самом деле случается, это и есть самое невероятное. Нет ничего поразительней и безумней, нежели действительная жизнь.
Э. Т. А. Гофман
Дерек, невысокий юноша с мягкой открытой улыбкой, глубокими черными глазами, пышными курчавыми волосами и темно-коричневой кожей появился на пороге нашего канберрского дома в 1995 году. «Настоящий абориген тасманоидного типа», — подумал мой муж-антрополог. Но Дерек представился: «Я праправнук Николая Ильина».
Николай Дмитриевич Ильин (1852-1922), русский писатель, и его сын Леандро (1882-1946), переселившиеся в Австралию из Южной Америки в 1910 году, уже давно были героями моего исследования. Попытка разыскать их потомков в Австралии привела к неожиданному открытию — оказалось, что Леандро, женившись на австралийской аборигенке, стал родоначальником целого клана австралийских аборигенов — именно аборигенами они себя считали.
И вот — наша первая встреча. Посыпались вопросы, я доставала пачки бумаг и документов, а Дерек рассказывал истории, которые он слышал от своих предков. Так, вместе с потомками Ильиных, мы начали писать книгу их жизни. «У вас первые главы, у нас — последние», — задумчиво сказал Дерек. Он, простой парень, выросший в Таунсвилле, повар по профессии, на первый взгляд не унаследовал от своих предков ничего «русского» — ни русского языка, ни православной религии, ни знаний о русской истории. Его представления о жизни Ильиных в России и об обстоятельствах их побега были, мягко говоря, фантастическими; Дерек даже путал рассказы о Николае и Леандро. С точки зрения академической истории его рассказы были далеки от «фактов», на которые должен опираться «серьезный» историк: «Леандро пел французский гимн на улице в России, кто-то предупредил его, что его могут арестовать за это, и он должен был бежать. Он один уехал в Южную Америку, когда ему было одиннадцать лет. Он написал своим родителям, и они к нему приехали…»
Но тут Дерек внезапно сказал что-то такое, что — я почувствовала — передавалось в их семье из поколения в поколение как сокровенный завет: «Мой прадед Леандро учил своих детей быть гордыми, он говорил, что все люди, черные и белые, равны, он учил нас стоять за слабых и обиженных и отличать правое дело от неправого». Это поразило меня как вспышка молнии — его простая философия была нравственным кредо русской интеллигенции. Различие состояло в том, что в то время как интеллигентам редко удавалось доводить эту философию до практических результатов на благо простых людей, семья Ильиных, казалось, являла пример практического применения этих идей в обычной жизни на протяжении столетия. Леандро, женившись на австралийской аборигенке и подняв аборигенскую семью в те времена, когда расистские настроения в Австралии были не просто распространены, но и закреплены в законодательстве, сделал, казалось бы, не так уж много. Он просто помог своим детям вырасти с чувством собственного достоинства. И мифологизация прошлого, которая меня сначала так удивила в рассказах Дерека, как оказалось, сыграла в этом процессе существенную роль. Расставаясь с Дереком в тот день, я поняла, что мое уважение к фактам, мое традиционное представление об истории как анализе фактов, принадлежащих прошлому, дало трещину. Факты прошлого переплетались здесь с мифом, и вместе они определяли настоящее и будущее.
Жизнь их русского предка, Николая Дмитриевича Ильина, или Николаса Иллина (Nicholas Illin), как он впоследствии назвал себя, является удивительным переплетением фактов и мифов. Родившись в провинциальной дворянской семье, славившейся своими военными заслугами, Николай пришел не продолжить, а разрушить ее вековые традиции. Вместо того чтобы избрать военную или гражданскую карьеру, он с юных лет был одержим идеями правды и справедливости. Но его страстная, неугомонная или, говоря современным языком, пассионарная натура так и не позволила ему претворить его идеалы в жизнь. Зачастую он, в своем моральным экстремизме, перегибал палку в борьбе за «правду», и тогда, спасаясь от своих собственных неудач, он, по его собственному выражению, как «загнанный зверь» бросался из страны в страну, с континента на континент — из Санкт-Петербурга в Соединенные Штаты Америки, в Поволжье, в Туркестан, снова в Петербург, затем в Европу и снова в США, назад в Петербург, а затем в Аргентину, Патагонию, Австралию, Колумбию, и, наконец, Гондурас — латая грубую ткань жизни цветными заплатами своих стихов, романов и легенд. И в этом головокружительном побеге, который растянулся на пятьдесят лет — побеге от самого себя — его сопровождали его единственные верные друзья — жена и дети. Они сохранили свою собственную правду о нем, которая может противоречить «фактам»; они передали ее своим детям и внукам. И они, австралийские аборигены и центральноамериканские гондурасцы, в свою очередь развили это причудливое переплетение правды и мифа в свете своих собственных культурных традиций.
Личность Николая отнюдь не проста. Мнения о нем настолько противоречивы, что, кажется, относятся к разным людям. Сам он полагал, что он обладал «крайне покладистым и всегда веселым характером». В его автобиографической прозе и поэзии он изображает себя идеалистом-борцом за высокие идеалы. Его потомки — а их более трехсот человек, рассеянных по всему миру — вспоминают его с любовью и гордостью. «Мой дедушка, мы называли его Деда, был очень терпеливым человеком, он нас очень любил, как и наша Баба. Они оба были очень, очень хорошими людьми, очень добрыми и очень ласковыми» (Эллен (Нелли) Флорес, внучка, США). «Он просвещал людей, он проповедовал то, что [власти] не хотели, чтобы люди знали» (Флора Хулихэн, внучка, Австралия). «Мой дедушка Николас, он был адвокатом, и доктором, и поэтом» (Гарри Иллин, внук, Австралия). «Он был доктором международного права, поэтом, писателем, юристом и журналистом» (Сэм Маккай, правнук, Гондурас). (Н. Д. Ильин, Дневник толстовца, СПБ, 1892, с. 5; Материалы из архива Елены Говор: Ellen [Nellie] Dale Flores, ‘Memoirs’, 1996, с. 8; Флора Хулихэн, письмо автору 14.09.1995; интервью с членами семьи Ильиных, пленка 1А499; Somerled Mackay, ‘Genealogical Tree of the Illin Family’, 1996, с. 3.)
Современники относились к Николаю совсем по-другому: «странный мечтатель», «шулер или психопат», «наивный мазурик» (Илья Репин, художник); «мелкая натура, изъеденная самолюбием и снедаемая жаждой европейской славы», (анонимный критик); «я думаю, что он не только неправильный человек, но что он просто ненормальный; он болен, иначе нельзя объяснить такую бестолковость при таких делах» (Николай Ге, художник). Лев Толстой также полагал, что он был сумасшедшим, добавляя, что «в сумасшествии, как в пьянстве, проявляется то, что таилось прежде». (И. Е. Репин, Далекое близкое, М.: Искусство, 1964, с. 320; И. Е. Репин, Письма к писателям и литературным деятелям. М.: Искусство, 1950, с. 89; Северный вестник, 1892, № 6, с. 75–79; В. Стасов, Николай Николаевич Ге, М., 1904, с. 346; Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, т. 88, с. 200.)
Современные исследователи считают его «сильно увлекающимся» человеком, «не лишенным прожектерского духа», полагая, что им двигало стремление к наживе. (Репин, Далекое близкое, с. 480; В. Порудоминский, Николай Ге, М.: Искусство, 1970, с. 228.)
Николай не оставил безразличными даже моих друзей в России, которые по моей просьбе переписывали от руки его материалы, хранящиеся в русских архивах. «Ваш “подопечный” вызвал у меня смешанные чувства, сначала мне показалось, что я ни за что не найду в себе психологические силы “врубиться” в дела такого, как бы помягче выразиться, нервно-унылого и без достаточного чувства меры человека, но потом я втянулась и даже прониклась к нему сочувствием… Как знаком мне этот тип русского мужчины-неудачника, которому все тяжело дается и который никак не может научиться адекватно оценивать ситуацию… Но его упорству и мужеству можно позавидовать. Хотя, бедная семья!» (Ольга Артемова). Другой не мог удержаться от комментариев на полях своих выписок из писем Николая: «По-моему, явно врет», «Это он, скорей всего, придумал, такого быть не могло».
Факты жизни Николая Ильина свидетельствуют о том, что он был чрезвычайно импульсивным человеком, который постоянно вступал в конфликты и попадал в трудные ситуации. Он несколько раз должен был начинать жизнь с нуля, на пустом месте, будучи игроком и в прямом, и в переносном смысле слова, игроком, которым двигали страсти и идеи. Очевидно, он был склонен к самоидеализации, но, в отличие от многих русских интеллигентов, его риторика сопровождалась действием, и главным достижением его бурной жизни стали его мозолистые руки и дети, претворившие его заветы в жизнь.
Чем больше фактов и суждений я собирала о Николае Ильине, тем труднее было решить — а где же правда? Герой оказывался не просто двуликим или многоликим. К нему эти мерки не подходили. Правда никак не обнаруживалась при анализе моего героя как исторической личности. И как-то раз, перечитывая его автобиографию с ее умело расставленными акцентами и умолчаниями, я была поражена мыслью, которая была и проста, и парадоксальна в одно и то же время. То, что он нам оставил — его поступки, его книги и письма, воспоминания других людей о нем — не куча случайных материалов, при работе с которыми задача историка состоит в том, чтобы отделить правду от вымысла. Подход должен быть совсем другим. Николай Ильин был писателем. Что ж, строгий литературный критик может сказать, что он был несостоявшимся писателем. Это верно, но, тем не менее, он все-таки создал один литературный шедевр — свою собственную жизнь, эту замысловатую комбинацию факта и мифа. Если его жизнь рассматривать как произведение литературы, то все становится на свои места. Такой подход позволяет изучить историю Николая Ильина и его семьи с равным уважением и к историческим документам, и к семейным преданиям его аборигенских и гондурасских потомков, и к его собственным литературным и биографическим материалам. Более двух столетий в этой семье исторические «факты» постоянно переплетались с литературой и мифом, обогащая жизнь новых поколений уникальной семейной историей.
В самом деле, не несут ли в себе «факты» из нашего прошлого и настоящего, которые мы считаем правдой, элементы мифа? Эти элементы можно усмотреть в нашем отношении к прошлому, к нашим предкам; они присутствуют и в нашем настоящем, память о котором мы хотим передать нашим потомкам. Было бы неверно рассматривать эти элементы мифа как простые искажения, как ошибки памяти; напротив, они имеют свою собственную ценность, отвечая самым сокровенным потребностям нашей души, выбирающей из потока исторических событий те факты, которые являются важными с точки зрения создателей и реципиентов мифа.
Соотношение между мифом и фактом в жизни одного человека, в истории одной семьи является только частным случаем баланса между мифом и фактом в истории в целом. Европейская историческая традиция, претендующая на объективность, полагает, что только исследование, основанное на так называемых исторических фактах и документах, заслуживает доверия. Но объективность исторических фактов и документов, исторической памяти, сама является открытой проблемой. Это стало особенно ясным именно теперь, когда целые пласты истории оказались мифологизированы, идеологизированы, написаны с позиций евроцентризма, расизма, андроцентризма и тому подобное. Современные историки пересматривают их; такова, к примеру, история колонизации Австралии, Океании или Сибири. Но кто может поручиться, что историки будущего не сочтут современные — честные и объективные — исторические работы еще одним мифом? Мифологизация прошлого почти неизбежна, и я думаю, что ее не следует воспринимать как нечто негативное. Ведь миф имеет свою собственную ценность, являясь существенной частью истории. В каком-то смысле миф столь же реален, как и факт, но это — иная реальность. Будучи порождением коллективного сознания, миф — такой же объективный факт, как и любой исторический факт. История, основанная на мифе (например, Время сновидений австралийских аборигенов), и история, основанная на документированных фактах, — это две параллельные истории, и я с равным уважением принимаю каждую из них.
«Миф», которым я занимаюсь, представляет собой результат мифологизации сравнительно недавнего прошлого. Тем не менее, я полагаю, что слово «миф» лучше передает суть этого феномена, чем «легенда», поскольку, как ни странно, подобные «мифы» строятся по модели древних мифов. Предки, к примеру, приобретают в них черты, типичные для культурных героев, побеждают зло и совершают «странствия», которые в традиционном обществе были бы увековечены сакрализацией местности, по которой пролегли их пути (об этом будет рассказано в главах «Кубок царицы» и «Русский культурный герой на австралийской земле»).
Мое исследование истории семьи Ильиных — это попытка разобраться, как мифы и факты переплетаются в жизни обычных людей на протяжении нескольких поколений и как этнические традиции окрашивают их историческую память. Это также книга о том, как жизнь, которую, по обычным меркам, можно было бы счесть неудачной, увенчалась, благодаря мифу, успехом. В центре книги — два героя: Николай Ильин, живший в мире идей и мифов, и его сын Леандро, который проводил эти идеи в жизнь и, делая это, заложил основу для создания новых мифов.
Разнообразие моих источников определило и жанр книги: временами это историческое, этнографическое или литературоведческое исследование, временами — документальный роман. Работа эта полифоническая: голоса нескольких поколений Ильиных — русского интеллигента, австралийского гуртовщика, девочки-аборигенки, гондурасского пионера и молодого поколения аборигенов-интеллигентов — переплетаются друг с другом, чтобы рассказать нам о необычайной истории этой семьи.
